Любимица Америки

Когда Опра Уинфри тихо спускалась по длинной витой лес­тнице в кромешной темноте ночи, она была совершенно одна, что редко случалось из-за напряженного графика работы, которого мы придерживались в Амарилло. Поскольку обыч­ный отель был бы для охраны кошмаром, мы жили в беспо­рядочно построенном трехэтажном доме на окраине этого города на западе Техаса. Вооруженная охрана, ведущая двад­цать четыре часа в сутки наблюдение по всей границе "Лаге­ря Опры", теперь сидела в темноте, съежившись от холода. Они понятия не имели, что Опра уже встала; на всех этажах было темно, и казалось, что все спят. Было тихо, и только холодный ветер привычно постанывал и скрипел. Пройдя второй лестничный пролет, она тихонько постучала одним пальцем в мою дверь. Я понял, что это она, и она знала, что я пойму, поэтому не сказала ни слова. После полуночи это было правильно. Она отправилась спать двумя часами раньше, но я знал, что она будет спать урывками, если вообще заснет. Так было со всеми нами, но особенно с ней. В стане врага, в этом краю, где разводят крупный рогатый скот, мы все спали чутко и выставляли охрану, бдительную к враждебным на­строениям определенных группировок в Амарилло.

В конце предыдущего дня по ее глазам я увидел: что­-то изменилось. Люди в здании федерального суда не гово­рили ей ничего приятного, они нападали на ее служебный персонал, чтобы добраться до нее самой. Словно львица­ мать, чьим детенышам угрожают, она была начеку и ступа­ла крадучись. Может быть, враг зашел слишком далеко?

Когда я открыл дверь, она выглядела безнадежно оди­нокой, и ее лицо выдавало болезненную внутреннюю борьбу, не дававшую ей заснуть. В глазах у нее стояли слезы, но это не были слезы сострадания и любви, которые миллионы зри­телей часто видели в ее телевизионном шоу. В своей обыч­ной фланелевой пижаме и огромных пушистых домашних туфлях она выглядела гораздо моложе, чем была на самом деле. Ей нужно было поговорить. Эта ночь будет длинной.


В обычной жизни Опра совершенно такая же, как на телеэкране. Но еще никто никогда не видел ее в подобной ситуации. С одной стороны, такого рода испытание она про­ходила впервые, с другой стороны, это был все тот же старый экзамен, но в другой аудитории. Опра - мужественная, все­гда в хорошей форме, самоуверенная - заставляла порой даже меня, знавшего ее так хорошо, забыть о том, что она также ранима, как и любой из нас. Насколько я УСВОИЛ, торговая мар­ка самоуверенности, которую миллионы американцев видят каждый день, - это результат ее умения мастерски держать ситуацию под контролем (даже тогда, когда все кажется неуп­равляемым и хаотичным) и ее любви к тому, что она делает. Эти два условия, очевидно, отсутствовали в той ситуации, в которую она попала в Амарилло. Тем не менее она и здесь ос­тавалась организатором: всегда делающая что-либо для дру­гих, всегда озабоченная этим, даже в осаде.

Но лицо Опры напомнило мне о ее ранимости и о том, как ужасно одиноко чувствует себя человек, когда на него нападают. Она не чувствовала жалости к себе и не ра­зыгрывала из себя жертву - это вообще ей несвойствен­но. Но ей было обидно, она была разочарована и смущена. Испытывая огромное давление, мы вели странное суще­ствование в этом сюрреалистическом мире, где время, ка­залось, остановило свой ход задолго до того, как произо­шел социальный прогресс. Казалось, что здесь представления о логике, справедливости и здравом смысле не существуют. Огромные злобные плакаты стали при­вычными; их даже раздавали в местных школах, что совер­шенно не соответствовало тому уважению и восхищению, которые были в ходу в ее повседневной жизни. Даже пре­зидент городской торговой палаты передал письмо свое­му персоналу с предостережением от поддержки этой "по­сторонней". В результате охрана была плотной, несмотря даже на то, что десятки тысяч обожающих "фанатов" Опры тоже несли постоянное дежурство в пикетах.

Опра столкнулась с гражданскими обвинениями в мошенничестве, клевете, обмане, халатности и прочими, более техническими претензиями. Она боялась инсцениров­ки судебного заседания. Ей публично было предъявлено об­винение во лжи и искажении правды с целью сделать сен­сационным рассказ о болезни "коровье бешенство" в мясной промышленности и в использовании непроверенной инфор­мации с целью повысить рейтинг своей телепередачи. Топтали ее честность и этику, и ее обвинители рассказывали Америке, что она совсем не та, за кого себя выдает. Они пред­ставляли ее как жадного, безответственного человека, предающего истину. В суде обвинители били кулаком по столу и говорили, что ей нельзя доверять, что следует унизить ее и наказать на сумму свыше 100 миллионов долларов. Эта атака на ее профессионализм причиняла боль; в то же вре­мя это была атака и на ее сотрудников, о которых она так много заботилась, и на нее лично, что ранило глубоко, очень глубоко. Более того, в противоположность ее миру, где она могла свободно задавать вопросы, узнавая правду, правила федерального суда требовали от нее, чтобы она сидела тихо. Жесткий порядок, не позволяющий свободно высказывать­ся, задаваемый федеральным судьей, заставлял ее молчать на публике, по крайней мере, пока это судебное разбиратель­ство продолжалось.

По моему мнению, скотоводы-миллионеры, контроли­рующие политическую власть на данной территории, кото­рые заказали эту тяжбу и вовлекли Опру в запутанную сеть сомнительных законодательных актов штата, почувствова­ли запах крови. Через юридическое маневрирование они втя­нули ее в свои игры, загнали ее в тупик на своем собствен­нoM заднем дворе. Опра была состоятельной черной женщиной, которую они рисовали как злейшего врага мяс­ной индустрии, пойманного в Амарилло, штат Техас, - мясной столице мира, где живут в основном белые мужчины. Все, что Опра могла сказать, все, что она могла чувствовать, - это то, что происходящее было несправедливо: "Я не могу пове­рить, что это происходит. Это слишком несправедливо. Ко­нечно, это происходит не со мной и не может быть реальнос­тью. Почему это происходит именно со мной? Для этого должна быть какая-то причина".


Неужели она была единственной, кто отказался про­даться этой атмосфере уродливого циркового представ­ления, которое шло по схеме ток-шоу? Неужели она была единственной, кто выступал сдержанно, без нападок на противника? Разве она не взяла на себя обязательство при­держиваться своей линии и поступать по совести? Несмот­ря на все давление, оказываемое на нее, и стремление оп­понентов понравиться судьям с помощью абсурдной показной гуманности, где все старались пере щеголять один другого?

Неужели нет никакой справедливости? Неужели люди не могут увидеть истину за всем притворством этой судеб­ной тяжбы? Опра действительно не понимала этого. Я энал, что если она не поймет этого в самое ближайшее время, они доберутся до нее.

Как это происходит с любой теле- или кинозвездой, мы очарованы образом Опры. Мы могли бы представить, что в любой момент своей жизни она каким-то образом внезап­но появляется на сцене, очень уверенная и контролирующая ситуацию, с руками, распростертыми в знакомом движении, когда музыка переполняет сцену. Она может казаться выше, вне реальности. Это, конечно, не так. Но даже в осаде в Ама­рилло, даже во власти внутреннего раздора Опра Уинфри оставалась на высоте. Миллионы зрителей положились на нее как на ежедневную опору в сумасшедшем мире: остро­вок разума, словно глоток свежего воздуха. И она, в свою очередь, выполняла свои обязательства перед зрителями, даже когда на нее нападали. Она продолжала быть "Опрой". Шоу должно продолжаться.

Январские вечера в Амарилло обычно морозные, но в причудливом маленьком театре всегда было тепло. Каждый вечер, когда 400 человек сидели внутри плечом к плечу, труд­но было сказать, что отдавало больше энергии: их волнение или сверкающие прожектора над головами. Голливуд при­ехал в этот город. Гул ожидания уступал место тишине, ког­да режиссер-постановщик в наушниках поднимал руку; затем, когда первые ноты мелодии "Опры" внезапно раздавались из гигантских громкоговорителей, взрыв одоб­рительных возгласов и аплодисментов заполнял зал.

Когда Опра энергично выходила под свет прожекто­ров, не было сомнения, что люди находятся в присутствии "звезды". Все было превосходно выстроено, от декораций и музыки до ее личного появления: все утонченно, красочно, элегантно, но в то же время раскованно и просто - нечто, что не может не захватить вас. Но все на съемочной пло­щадке, казалось, было просто фоном для этой улыбки ­улыбки, которая выражала наивное наслаждение жизнью, любовь к своей аудитории и к тому, что она делает. И на протяжении двух полуторачасовых записей подряд зал воз­вращал ей эту любовь. Они восклицали и топали ногами, аплодисменты гремели снова и снова, словно на карнавале в Техасе. Это снова был ее мир. Она контролировала ситу­ацию, она делала то, что любила, она была Опрой.


В течение этих трех часов в театре всем было весело, и ей - больше всех. Людям хотелось потрогать ее, обнять, слов­но этим они получали немного ее тепла и энергии. Казалось, эта энергия безгранична. Гораздо позже, после того как те­атр пустел, когда большинство из тех, кто сидел в зале, от­правлялись спать, она все еще оставалась здесь со своей командой, записывающей рекламные вставки, все еще за работой, и эта улыбка все так же светилась на ее лице: улыб­ка, за которую ее любила вся Америка.

Но сейчас в тихом доме было уже за полночь и я ви­дел, что она исчерпала свою энергию. В полумраке гостиной на цокольном этаже любимица Америки не улыбалась. Она сидела рядом со мной на полу, с растрепанными волосами, обняв свои колени. Как и многие предшествующие, этот день был длинным. Слова "усталость" совершенно недостаточ­но, чтобы описать день, который начинается в 5.30 и включает в себя напряженное девятичасовое разбирательство в суде, а затем запись двух ток-шоу, одного за другим. Но ей тем не менее не спалось. Сидя с Опрой там, в цокольном этаже, я знал, что "они" добрались до нее. Она дрогнула в этой борьбе за то, чтобы обрести себя.

Этот град нападок вызывал на поверхность ненуж­ные чувства из далекого прошлого. Перед лицом кризиса Опра потеряла себя. Она реагировала очень по-человечес­ки. Она реагировала поведением и мыслями, которые, от­кровенно говоря, можно назвать "эпидемическими" в аме­риканском обществе на сегодняшний день. Это то поведение, те мысли и стереотипы, которые могут не только искале­чить жизнь, но и принести вред обществу. И является ли это вашим поведением, поведением Опры Уинфри или об­щества в целом - этот тип реакции предвещает катастрофу.

Как другу мне хотелось обнять ее, сказать, что все бу­дет хорошо и что ей не следует волноваться. Но я знал боль­ше. Я знал, что, если она не поторопится справиться с этим, она проиграет, и по приговору суда на нее непременно будет навешен ярлык, как бы несправедливо это ни было. Что еще важнее, я знал, что во многих других штатах уже нашлись потенциальные истцы, учуявшие запах денег. Они уже жда­ли, когда она проиграет здесь, чтобы затащить ее в свои соб­ственные суды. Но я находился там не для того, чтобы выра­жать ей соболезнования и быть сочувствующим слушателем. Я находился там в качестве стратега, чтобы выработать план завоевания умов и сердец присяжных и победить в этом су­дебном разбирательстве.


У каждого есть свое дело. Одни люди строят дома, а я выстраиваю стратегии жизни. Я - стратег, я изучаю челове­ческую природу и поведение. Вместе с Гарри Доббсом, моим партнером и близким другом (человеком, которого я счи­таю лучшим юридическим аналитиком Америки), я строю планы, как помочь людям достичь в жизни того, чего они хотят. Если вашей жизнью занимаюсь я, ставки всегда высоки. В случае Опры они были чрезвычайно высоки, и не только в денежном отношении. Прийти второй к финишу в судебном разбирательстве ценой в 100 миллионов долларов - такой вариант мною не рассматривался. У меня был план: хорошо продуманная, хорошо изученная стратегия того, как выта­щить правду на свет Божий и сделать это эффектно. Этот стратегический план разрабатывался месяцами. Неудиви­тельно, что Опра была существенной частью этой стратегии. Без нее мы могли бы проиграть это дело в стране крупного рогатого скота, и проиграть крупно.

Нам было необходимо полностью сконцентрировать ту энергию, которая была сутью ее характера, и все это нам нужно было сейчас. Подготовка Опры была значительной частью моей работы, и я намеревался ее выполнить. Да, правда была на ее стороне, но не обольщайтесь: зал суда отнюдь не является суровым испытанием для правды. Как и в жизни, если вы входите туда без плана, без действитель­но хорошего плана, вы обманываете себя. Я не мог больше ждать, пока Опра соберется.

Судебный процесс набирал скорость с каждым днем. Принимались решения, осуществлялись планы, свидетели приходили и уходили. Все это выстраивалось для Опры. Пресса, истцы, присяжные, даже все мы, ее команда защи­ты, ждали, чтобы она рассказала свою историю. Но наша свидетельница-"звезда" боролась с безумием всего этого, за­стряла в отрицании и не хотела соглашаться с фактом, что эта "сумрачная зона" действительно существует. Даже ве­дущий юрист Чарльз Чип Бэбкок, необыкновенно одарен­ный адвокат Опры, занимающийся делами, связанными со средствами массовой информации, не мог осуществить этот план без ее полной сосредоточенности. Каждый день Чип спрашивал меня: "Она готова? Мы должны подготовить ее".

Нет адвоката лучше, чем Чип Бэбкок, но он знал, что этот случай опасный, потому что Опра была не в своей тарелке. Он успешно защищал очень популярных людей из средств массовой информации по всей Америке, и хотя за ним чис­лился огромный ряд побед, он знал, что в целом по стране 80% таких дел в судах проигрываются. Он был хорошим, очень хорошим адвокатом. В этом судебном округе ему и нужно было быть таким.


Сидя на полу рядом с женщиной, которой я так силь­но восхищался, я искал в уме и в сердце нужные слова. Хотя мы уже работали вместе какое-то время, разговари­вали, анализировали, Опра продолжала бороться с вопро­сом "Почему это происходит?". Я же знал одно: независи­мо от любых "почему", мы были здесь, и она была "на прицеле". Наконец, я просто взял ее за руку и сказал: "Опра, посмотри на меня. Тебе лучше очнуться, девочка, и очнуться прямо сейчас. Это происходит в реальности. Тебе лучше согласиться с этим и сделать все, что нужно, иначе эти парни разденут тебя и выставят твою задницу на посмешище".

Без сомнения, если вы - самая влиятельная женщи­на планеты, люди нечасто подходят к вам чтобы сообщить элементарные вещи: например, что корова ест траву. Опра отшатнулась, и в ее глазах вспыхнул гнев. Но я понимал, что этот гнев не имеет никакого отношения ко мне. Ска­зать ей меньше - значило обмануть ее. Это была правда, сказанная так, чтобы она ее услышала: Опра не заслужи­вала меньшего. Мне, конечно, было тяжело говорить с ней так резко, но Опра знала меня, и знала, что мои интересы были ее интересами. Она посмотрела мне в глаза и с решительностью, которой я не слышал на протяжении всей предыдущей совместной работы, сказала: "Нет, они не сде­лают этого".

Я уверен, что именно в этот момент скотоводы проиг­рали это дело. До этого мгновения Опра мучилась скорее тем, было ли такое обращение с ней справедливым или не­справедливым, чем принимала тот факт, что в любом случае это просто было. Она философствовала и страдала вместо того, чтобы сосредоточиться на необходимых действиях, ве­дущих к победе. С самого начала она глубоко верила в право­ту своих действий. Она страстно верила в гарантированную ей Первой Поправкой к Конституции свободу открыто об­суждать вопросы общественного здоровья и безопасности, включая и продовольственное снабжение, не учитывая, нра­вится это мясным магнатам-миллионерам или нет. Злобность нападения на ее личность и профессию настолько выбила ее из колеи, что она перестала быть Опрой Уинфри. Она давала отпор умом, но не сердцем. Она сделала множество правиль­ных вещей, чтобы улучшить свою защиту: перенесла свое шоу в Амарилло, согласившись присутствовать в суде каждый день, вечерами изучая материалы дела. Но она попалась на крючок своей уверенности в том, что, поскольку происходя­щее несправедливо, что-нибудь да прекратит существование этой проблемы и она исчезнет.

Беспрестанные нападки на ее сотрудников также пу­гали ее всерьез, потому что она воспринимала "Гарпо Про­дакшенс" и всех этих людей почти как семью. Озабоченная тем, что, как она думала, было совершенно неискренними жалобами, она тратила свои силы понапрасну. Я видел, что она позволяла этим людям, судебной системе и самим обсто­ятельствам пребывания под градом злобных нападений лишать ее собственной личности, индивидуальности. Если бы она отстаивала свою точку зрения в таком состоянии духа, ­полная сомнений в себе и сбитая с толку внутренней сумяти­цей, - тогда столкновение с тремя днями безжалостного, уто­мительного, манипулятивного и тяжелого перекрестного допроса не предвещало бы ничего хорошего. Без стратегического плана, который включал бы в себя четко обозначенные цели, она, вероятно, сказала бы присяжным что-нибудь очень нелепое. Они бы поинтересовались: "Если сама Опра не уверена, то как можем быть уверены мы?"


Той ночью Опра лицом к лицу столкнулась со своими демонами, некоторые из которых были вызваны судебным разбирательством, борьбой, в которой позднее она увидела, как в миниатюре, всю свою жизнь; другие воскресли из про­шедших лет. У нее был выбор: она могла продолжать сопро­тивляться и не принимать ситуацию, поскольку она ей не нравилась, или же взять ее в свои руки и защищать себя и тех, на кого нападали вместе с ней. Стоило ей убрать шоры и встретиться с реальным делом, перестав обсуждать его, как она очнулась.

Она встала на защиту своей точки зрения, она посмотрела присяжным прямо в глаза, рассказала им правду и сделала это сильно. Более того, она посмотрела в глаза сво­им обвинителям, и смысл ее слов был ясен: "Джентльмены, если у вас проблемы с этим шоу, то я перед вами. Я отвечаю за это. Если у вас проблемы, выясняйте их со мной и оставь­те моих людей в покое. Вы хотели, чтобы я была здесь, - хо­рошо, вы получили меня. Действуйте. Я не убегаю. Я не от­сиживаюсь, и вы меня не запугаете". Опра Уинфри - грозная женщина. Опра Уинфри - победитель. И стоило ей взять на себя труд действительно поработать над проблемой и начать защищать себя и то, во что она верила, как ее обвинители были у нее в руках: подписаны, упакованы и доставлены.

В сущности, созерцая себя, мы редко имеем дело с реальностью.

Марк Твен